Александр Гаррос - [Голово]ломка

— А что?

— Тебя заставляют его носить, или это твоя собственная инициатива? — теперь визави стал катать по полу то самое лязгающее, Вадиму видно не было.

— Да, у нас такое требование.

— И как, тебя не парит такое требование?

— Нет. Ну, тебя же не парит, наверное, и не удивляет, что больничные санитары ходят в халатах? Или строительные рабочие в спецовках? Просто это профессиональная одежда.

— Профодежда… Тебе его что — за счет фирмы пошили?

— Нет.

— То есть, — ЭТОТ с видимым усилием и звучным скрежетом прочертил ногой по доскам полукруг, — ты на него сам потратился?

— Да.

— И сколько твой костюм стоит?

— А что, — в Вадиме уже и ехидство проклюнулось, — тоже такой хочешь?

— Что я хочу, — собеседник вовсе отвернулся от Вадима, поглощенный металлическим перекатыванием, — это чтоб ты рассказал мне, на что деньги тратишь.

— Тебе полный отчет представить?

— Нет, зачем. Мне интересно — что для тебя самое важное. Ну, цель. Ради чего ты свои деньги по телефону зарабатываешь. Ты их пропиваешь? Шмотки приобретаешь? Или там — на машину дорогую копишь? У тебя есть машина?

— Нету.

— Но купить собираешься.

— Допустим.

— И какую собираешься?

— Еще сам не знаю. Смотря по ситуации.

— Ну хоть подержанную или новую?

— Подержанную. Наверное. Руки развяжи, а? Я не могу так с тобой базарить. Больно зверски.

ЭТОТ обернулся:

— А ты не убежишь?

— Куда я убегу, когда у тебя ствол в сумке…

— Точно не убежишь?

— Не убегу.

— Ну ладно, — псих/не псих приблизился к Вадиму, зашел за спину, подергал, хмыкнул: — Тебя еще хрен развяжешь.

— У меня нож есть.

— О-о, — восхитился ЭТОТ. — Нож? Чисто перо?

— Перочинный.

— Где?

— В брюках, в кармане. Нет, в правом.

— Да, эт' нож, — он подергал цепочку, связавшую с брючной штрипкой красный скругленный брусочек в палец размером с золотистым крестиком на щечке. Рванул, вырвал. Снова шагнул за столб, повозился: — Таким ножом разве в зубах ковырять.

Вадим почувствовал, что руки свободны. Первым делом он сел, прямо задницей на загаженный пол, привалился к столбу, принялся мять мертвые кисти. Освободитель кряхтел досками поблизости. Вадим глянул исподлобья. Тот задумчиво изымал из красного пластмассового тельца все загадочным образом уместившиеся в нем лезвия, щипчики, пилочки, штопоры, шила, открывашки:

— Так какую подержанную тачку ты хочешь?

— Не знаю. БМВ, может быть.

— Боевую машину воров? Типа понты?

— Почему понты? — кисти наконец заныли. — К подержанным бэмкам запчасти дешевые, и достать никаких проблем. И ломаются они редко.

— Ну ладно. Но тачка ведь для тебя не главное. А что для тебя главное?

Кисти помаленьку оттаивали. Вадим старался не морщиться от мучительной маеты — особенно почему-то под ногтями.

— А может, это тебя не касается?

— Что меня касается — мне решать, — ЭТОТ полюбовался на разлохмаченный швейцарский ножик, уподобившийся махонькому вареному ракообразному — и резко швырнул его об пол рядом с Вадимом. Швейцарец отрикошетил в одну строну, какая-то его звякнувшая конечность — в противоположную. — Давай я не буду за волыной лезть, лады?

— Лады, — Вадим напрягся — руки пульсировали уже размеренно, встраивались в нормальный кровеносный ритм. Он прикинул: сумка с пистолетом — метрах в пяти, но псих прохаживается как раз между ней и Вадимом. Нет, не сейчас. — Я… — он помедлил. — Я жениться собираюсь.

— Ну? — ЭТОТ остановился, наверняка глядя сейчас на Вадима, но тот сидел, уткнув взгляд в пол, еще энергичнее массируя руки. — Серьезно?

— Представь себе, — он несколько раз сжал и разжал кулаки.

— И на ком же?

— На девушке своей.

— Ну-ка, ну-ка, — псих присел перед Вадимом на корточки, но тот по-прежнему не смотрел. — Расскажи мне о своей девушке.

Вадим быстро вскинул глаза — и встретился с глазами ЭТОГО:

— А не пошел бы ты!

Псих бритвенно прищурился, но голос был по-контрастному мягок, сожалеющ:

— Не, боденшатц. Ты все-таки не понял… — он точным движением бросил правую вбок. Взял с пола. Поднялся сам, перехватывая. Ту самую железяку, которую он всю дорогу валял — полутораметровый здоровенный равномерно порыжевший ржавчиной лом. Направил на Вадима уплощенное, расширяющееся на конце острие. Пожалуй, Вадим решился бы на драку, и даже был готов к пистолету, но — никак не к грязной заскорузлой вещественности, тяжести, грубости этой жлобской хреновины. — Продолжаем разговор, — псих — псих, псих, ебанашка! — лыбился блаженненько. — Что у тебя за девушка?

— Что тебя интересует? — Вадим, не отрываясь от столба, распрямился в несколько приемов.

— Ну, как зовут, во-первых.

— Лена.

Убью, подумал Вадим. Я тебя, сука, убью.

— Лет ей сколько?

— Двадцать два.

— Работает, учится?

— Да.

— Что — да?… Э! Але!

— Зачем ты это делаешь?

— Я же сказал: я хочу понять. Как вы живете, гомункулы, блядь, чем? — ебанашка качнул ромбовидной головкой лома. — Что думаете, что чувствуете… Ты ее любишь? Але!!!

— Да.

— Вы давно встречаетесь?

— Полтора года.

— Как вы познакомились?

— Обычно, — Вадим стиснул зубы. — Обыкновенно. Она… Знакомая сестры. Однокурсница.

— А. Где она учится? На кого?

— На психолога.

— Какой курс?

— Четвертый.

— Подрабатывает?

— Угу.

— Где?

— В центре реабилитации.

— Наркоманов лечит?

— Типа того.

— Как выглядит?

— Слушай…

— Ну?!

— Зачем…

— Ты. Боден-хуеден, — лом ахнул в доски в паре сантиметров от вадимовой ступни. — Вопроса не понял?

— Понял.

Убью.

— Ну!

— Что?

— Красивая она — твоя… Лена?

— Да.

— Ну, а конкретнее? Рост?

— Невысокая.

— Волосы?

— Рыжие… Светло-рыжие.

— Глаза?… Глаза?!

— Серые.

— Ну вот видишь. Правда, наверное, красивая. Как она тебя называет?

— Вадик.

— Ты предложение сделал уже, Вадик?

— Нет.

— Но собираешься?

— Да.

— И скоро?

— Скоро.

— Вы Новый год вместе решили встречать?

— Да.

— Где?

— У меня.

— Так ты предложение, случаем, не под это дело намерен?…

— Пошел на хуй.

— Не нервничай, — ЭТОТ положил лом на плечо. — Ну вот сделаешь ты ей предложение. Она согласится. Согласится ведь? А то… Ну, поженитесь вы. Ну, дите заведете. Заведете? Заведете. Да не одно. О'кей. И что?

— Все.

— Все?

— А чего тебе еще надо?

— Мне? Нет, не о том базар, что мне…

— Что? Тебе? Надо? От? Меня?

— Так я ж говорю… Понять.

— Чего ты еще не понял?

— Да, в общем, все понял.

— Ну чем я тебе так не нравлюсь?

— Почему не нравишься, — псих, придерживая лом левой и не глядя на Вадима, механически тер рыжую правую ладонь о джинсы. — Вполне нравишься, — он посмотрел на руку. Снова перенял ею ржавое железо — и стал оттирать другую. — Хуже всего, что нравишься.

— Парень. Послушай. Я ведь тебе ничего не делал, да? Нам с тобой делить нечего. Давай я сейчас отсюда пойду, ладно? До ближайшего телефона отсюда минуты полторы, не меньше. Раньше чем через пять минут менты никак не приедут. Ты всяко уйдешь. Ладно?

Пока не смотрит — двинуть правой в морду. Свалить. Надо его свалить. Потом — сумка. ЭТОТ так и не посмотрел на Вадима. Даже хватая лом обеими, даже размахиваясь коротко. Так он и ударил — с силой, не целясь, ткнул плоским острым концом в живот, в мягкое. Вадим даже удивился, что может быть настолько больно. Но еще страшнее боли разорванных мыщц, брюшины, желудка было ощущение безусловной летальной необратимости происходящего — потому что до самого конца Вадим так толком и не поверил в его настоящесть. Ног не стало, он упал ничком, ослепнув, чувствуя, как неостановимо из него льется: из раны, из расслабившегося мочевого пузыря — и тогда ЭТОТ ударил, еще и еще дважды ударил Вадима по шее и по затылку.

Она пересчитала патроны, вошла в комнату и убила всех, кто там находился. После этого у нее осталась всего одна обойма. Других дверей в комнате не обнаружилось; только широкие бронированные ворота с магнитным замком. Ключа у нее не было. Пришлось вернуться обратно, в коридор. Здесь идти следовало осторожно, осмотрительно размещая стопы: дощатый настил стонал, похрустывал, прогибался, грозил обвалиться. Продавившиеся в щели и дыры стен солнечные жгуты, полосы, полотнища колыхались водорослями, сохнущими простынями — и так же влажно касались лица. Она докралась до угла, постояла, подняв опухший глушителем ствол, вслушиваясь в пылепад нечистой тишины. Ни-че-го.

Она вкатилась — выкатилась — за угол — вскочила, втискивая спуск — и немедля получила смачной вонючей плюхой сиреневого дерьма в мордяку. И еще, и еще — впечатав ее спиной в стенную шуткатурку, дерьмище с сосущим звуком втянулось в поры кевларового бронежилета, мгновенно расплавив одежду, проело кожу, мышцы, ворвалось в грудную полость, густеющим воском обняло сердце. Она вошла в комнату и убила всех, кто там находился. После этого у нее осталась всего одна обойма. Других дверей в комнате не обнаружилось; только широкие бронированные ворота с магнитным замком. Ключа у нее не было. Пришлось вернуться обратно, в коридор. Выбора не оставалось — она, забив на демаскирующий скрип, устремилась к углу, на ходу меняя машинган на мозгобрейку, запуская вперед себя — пальцы путались в коде на панели модулятора, — безмозглого клона. Присела, щелкая тумблерами, первый, второй, третий генераторы инфразвука завертелись в обрубленном торце усеченного кожуха. Она-другая, такая же, ничем не отличная, только без бронежилета, без комбинезона-эмулятора «мимикродон», без реактивного ранца, без облепляющей лицо на манер фруктовой маски мембранки пленочного противогаза, без автономого блока ориентации, без единого из тринадцати видов вооружения, голая, тонкокостная, узкобедрая, ядерным желтком каждой своей клетки, каждым коротко стриженным ногтем уязвимая, — с непримиримой покорностью вышагнула за угол и пошла, вызывающе, актерствуя, — на… ЭТО. Безупречно соразмерное женское лицо с золотыми радужками, полуприкрытыми тончайшими дрожащими веками, двояковыпуклая верхняя губа над нечетко-полно скругленной нижней, — и вот они неторопливо, мечтательно раздвигаются трубочкой, — и смачная вонючая плюха гнусного сиреневого дерьма впечатывает ее спиной в стенную штукатурку… Отталкиваясь обеими ногами, выбрасывая себя на длинном выхлопе реактивного ранца, она-сама пролетела над головой облитого шевелящимся сиреневым тавотом агонизирующего клона, прилипла ступнями к стенной штукатурке; кувыркливой шутихой, швыряясь инфразвуком, отскочила обратно — и смачная вонючая плюха сиреневого дерьма, срезав ее в воздухе, впечатала, пошла въедаться — еще позволив разглядеть сложно шевелящиеся многосуставчатые бесконечные конечности ЭТОГО, гладкие непробиваемые металлохитиновые пластины, вылезшие в расползающиеся пазы меж ними разноцветные провода, искрящие нарушенной изоляцией, и протекающие вязким поганым гноем дряблые сосуды, — въедаться с сосущим звуком в поры кевларового бронежилета, мгновенно расплавляя одежду, проедая кожу, мышцы, врываясь в грудную полость, густеющим воском обнимая сердце. Она вошла в комнату и убила всех, кто там находился. После этого у нее осталась всего одна обойма. Других дверей в комнате не обнаружилось; только бронированные ворота с магнитным замком. Ключа у нее не было. Пришлось вернуться обратно, в коридор. Выбора не оставалось, она, забив на демаскирующий скрип, устремилась к углу, перебирая наличное оружие — все, кроме мозгобрейки, поистратилось, израсходовалось, подсело, — заранее щелкая тумблерами… — Брейншэйвер дазнт ворк хиа. Факинг бист хэз ноу брейн эт олл. Ю нид ту терн бэк, йе? Джаст э литл, это… бифо зэ корнер. Окей. Райт хиа. Зэериз э сикрит эриа ин зэ волл, ю пресс как его… зэ брик энд гэт элэсдэ-ган. Не монстрожор, конечно, но тоже ничего. Ну давай, давай. Иди сюда, щас тебя колбасить будет, щас тебя заглючит по-черному, вставит круто и навсегда… Упс! Есть.